 |
 |
| Павел Грушко в 1945 году | ... и сегодня |
85 лет исполнилось крупнейшему российскому испанисту, поэту, драматургу, переводчику, уроженцу Одессы Павлу Моисеевичу Грушко. О редкой фамилии и еврейских мотивах в творчестве, встречах с Евгением Евтушенко, Марком Захаровым и Пабло Нерудой, цензуре и отношениях с власть предержащими — в эксклюзивном интервью для «Хадашот»
Иосиф и Ципора Грушко
(из архива Павла Грушко)
— Павел Моисеевич, как ваше библейское отчество оказалось «в паре» с украинской фамилией?
— Эту фамилию, помимо украинцев, носят и евреи, и существуют две версии ее происхождения. По одной — это перевод испанской фамилии Перейра (от la pera — груша, исп.) — как известно, многие еврейские фамилии образовывались от названия растений и фруктов. Так что, возможно, мои предки — сефарды. По второй версии фамилия Грушко относится к так называемым «топонимическим» и происходит от местечка Грушка в Подолии. Мой отец — Моисей Иосифович Грушко — родом из Чуднова-Волынского (ныне Житомирская область), что на реке Тетерев. Так что Грушко — не псевдоним, как думают некоторые, а фамилия моего рода, и я ею горжусь.
— Кроме переводов с испанского, за что вы удостоены нескольких наград, вы известны своим поэтическим творчеством. Насколько сильны в нем еврейские мотивы?
— Дома на идише говорили редко. Отец хорошо знал еврейскую историю, читал на идише и иврите, помню с каким мрачным выражением лица, сквозь зубы он произносил слово мэлиха («власть»). Помню и нежное мамино майне нешумэ («моя душа»), трейстелэ («утешение моё»). Мама была домохозяйкой, но прекрасно играла на пианино. Осознание своей национальности пришло в эвакуации — «помогли» косые взгляды и разговоры о том, что евреи не воюют, а отсиживаются в тылу. Впрочем, я по сей день отыскиваю еврея в себе, как писал когда-то в стихотворении «Миньян»:
Подмосковье. Зима. Сорок пятый.
Мне неполных четырнадцать лет.
Я в молитвенном доме десятый.
«Посиди», — попросил наш сосед.
Вносят свиток. Тревожные лица.
В серебристых узорах окно.
Без меня девять взрослых молиться
почему-то не могут. Чудно!
Приобщенье к высокому плачу, —
то ли к жалобе, то ли к мольбе, —
я до смерти теперь не утрачу,
домогаясь еврея в себе…
У меня есть несколько стихотворений на еврейские темы, пьеса-либретто. В стихах «Звёзды блуждают…» по мотивам Шолом-Алейхема со ставшей широко известной арией «Каждый еврей — король». Кроме того, я перевел с испанского и английского несколько десятков стихотворений, затрагивающих эту тему, в том числе — поэта XIV века раввина Шем Това из Карриона — первого еврея, замечательно писавшего на испанском языке.
С Марком Захаровым в театре «Ленком»
— Большую часть жизни вы прожили в России, главный ваш рабочий язык — испанский. А что для вас значит Украина, откуда родом родители?
— Моя мама, в девичестве Хиня Яковлевна Левенштейн, родила меня в своей родной Одессе, чем я незаслуженно горжусь, поскольку уже через пару недель мама со мной на руках вернулась в Москву. Дед Яков был известным в городе краснодеревщиком, каждой из трех своих дочерей он подарил к свадьбе пианино и комплект мебели. Дед по отцу — Иосиф Грушко жил в Чуднове-Волынском и владел небольшим магазином по продаже сельскохозяйственных инструментов. В начале прошлого века Чуднов был одним из важных центров Волынской губернии по торговле хлебом, скотом и лесом, половину жителей которого составляли евреи. Украина для меня — это две поездки до войны в Чуднов-Волынский. Это переводы из замечательной украинской поэтессы, лауреата премии Олеся Гончара, Софии Майданской. Но это и Бабий Яр, где нашли смерть дедушка Иосиф и бабушка Ципора.
— В этом году в Украине на государственном уровне отмечается 75-летие трагедии Бабьего Яра. Как, на ваш взгляд, должна быть увековечена память об этих событиях?
— Она уже увековечена мемуарами свидетелей этой трагедии, «Черной книгой», многими литературными произведениями на разных языках. Но, конечно, разумно было бы создать в этом месте мемориальный комплекс и исследовательский центр, что важно не только для евреев, но не менее важно, если вдуматься, и для Украины в целом. В свое время я посвятил памяти сгинувшего в Бабьем Яру деда стихотворение:
Ты старым был, но не от ветхих лет
утратил жизнь, а от визжащей пули…
<...>
И до сих пор меня терзает, дед,
не смерть, а то последнее мгновенье,
когда чужое рвение сочло
излишней роскошью твоё тепло на белом свете…
<...>
Какой туман, ручей или трава
приют последних мыслей в чистом поле?
Чем одолеть виденье это, дед?
Куда я спрячу этот ужас вечный —
то, как ты ждёшь отправки на конечный
тот свет, где неизвестно, есть ли свет?
— Ваша молодость пришлась на послевоенные годы, эпоху борьбы с «космополитами». Государственный антисемитизм как-то повлиял на выбор профессии?
— В 1949 году я не поступил на журфак МГУ, хотя уже имел публикации.
Отец моего одноклассника — парторг Московского пединститута иностранных языков Петр Сергеевич Бычков — посоветовал подать документы в этот вуз, благоразумно указав в графе национальность: украинец. Действительно, шла борьба с «космополитами», я внял его заботливому совету, но через год во всех анкетах начал писать «еврей». Приходилось сталкиваться с антисемитизмом и после института, в том числе среди писательской братии. Это, впрочем, меня не ожесточало, а вызывало чувство презрения, а иногда и жалости к антисемитам.
— Как складывались отношения с власть предержащими? Вы ведь были выездным и не только на Кубу, которая стала вашей первой заграницей.
— Куба стала моей первой заграницей благодаря режиссеру фильма «Я — Куба» Михаилу Константиновичу Калатозову (лауреат Каннского фестиваля, автор картины «Летят журавли», — прим. ред.). Он понял, что я нужен фильму как испанист и переводчик. Его авторитетными стараниями я был оформлен на выезд буквально за неделю, что в те времена было своеобразным «рекордом Гиннеса». В титрах фильма я значусь старшим переводчиком. Во время создания сценария Евгением Евтушенко и кубинцем Энрике Пинедой Барнетом я переводил фрагменты, из которых складывался текст. А главное — на протяжении двух лет на Кубе находился рядом с кинокамерой выдающегося оператора Сергея Павловича Урусевского. Думаю, это в определенной степени отразилось на моем творчестве поэта и драматурга. После Кубы я был несколько раз в Испании, во многих странах Латинской Америки. Проблем с выездом у меня не было, я ведь переводчик Гильена, Пабло Неруды (с которым встречался четыре раза) и многих видных писателей, творивших на испанском языке.
— Цензура не допекала?
— Не очень. Разве что мою пьесу-либретто по мотивам Пабло Неруды «Звезда и Смерть Хоакина Мурьеты» «заворачивали» одиннадцать раз. Из-за хора проституток, из-за образа Смерти, из-за фраз «Выправляй скорей бумаги и — айда!», «Здесь пустые миски, там рекою виски». Хотя потом в постановке Марка Захарова она 17 сезонов шла на сцене театра Ленком — состав был звездным — Абдулов, Караченцев, Алфёрова, Шанина. Результат творческого общения с Марком Захаровым, думаю, прослеживается во многих моих стихотворных пьесах, написанных после «Мурьеты».
— Вы живете в Америке пятнадцать лет. Насколько последней волне эмиграции из бывшего СССР присущи неистребимый черно-белый взгляд на мир, непримиримость в суждениях, уверенность в своем культурном и ментальном превосходстве?
— Люди старших поколений, конечно, не изменились. Я живу почти в центре Бостона, где много латиноамериканцев, что только радует — я ведь всю жизнь связан с испанским языком. А от соотечественников порой слышу, мол, там же много «черных»! Впрочем, и одна прелестная русская женщина в Нью-Йорке как-то обмолвилась, что одна из православных церквей находится в районе, где «синим-синё». Я не понял, и она разъяснила: «Ну, где одни баклажаны». И видя недоумение на моем лице, уточнила: «Ну, где негры». Вот вам и советское интернациональное воспитание…
А молодежь уходит в Америку. Жизнь здесь непростая, но рациональная, достойная, и люди, имеющие цель, добиваются ее легче, чем где бы то ни было. Признаюсь, мне хорошо живется и работается в Бостоне — удивительно красивом и улыбчивом городе. На письменном столе — книга воспоминаний и второй том моих избранных переводов — так что работа продолжается.
— Читатели «Хадашот» поздравляют вас с 85-летием, желают здоровья и успехов в творчестве.
— Хотя моя любимая строчка из самого себя «Я не достоин этого добра…», признаюсь, что это поздравление — одно из первых — и поэтому очень приятно.
Беседовал Вадим Фельдман, Бостон, специально для «Хадашот»
